Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
Примак посмотрел на смущенного Горшкова и, прежде чем тот успел что-либо сказать, потащил его обратно через проходную будку в канцелярию. Уже идя по коридору к двери, из-за которой слышался дробный стук пишущей машинки, он склонил голову набок и подмигнул. — Обмундирование! Полный комплект! Получишь сию минуту. И фуражку с лакированным козырьком. — Лейтенант прищурил один глаз и выпятил нижнюю губу. — Ты думаешь, Примак не понимает, что такое настоящий работник? Ты думаешь, я не знаю, что Сашка Обрезков халтурит и гоняет машину как черт? Но я также знаю: он умеет сутки сидеть за рулем…
* * *Прочные кирзовые сапоги весело поскрипывали на асфальтовой панели. Над голенищами топорщились брюки-галифе, а в кармане гимнастерки, перехваченной широким ремнем, поместились разовые талоны в столовую и служебное удостоверение. Осенние сумерки быстро опускались на окраину, и все ярче становилась полная луна, освещая раздвинувшую лес полосу великого Сибирского тракта. В лунном свете серебрилась и оцинкованная крыша гаража. «Мой гараж. Я здесь работаю и живу, и тут у меня есть друзья!» Горшков тихо засмеялся и прошел в калитку. Спать почему-то не хотелось. Он сел в кабину старого грузовика и оглядел залитый лунным светом двор. Здесь уже знакомы все закутки, каждая бочка из-под горючего; около шланга, что висит на кирпичной стене, надо построить деревянную эстакаду для осмотра и мойки машин… Где-то тревожно вскрикнул паровоз. Горшков вздрогнул, опустил голову на руль и долго сидел так, прислушиваясь к шуму проходящих по улице машин; он по звуку моторов еще издали определил, что это тяжелые грузовики, они шли в дальние рейсы по Сибирскому тракту через глухие уральские леса в сторону фронта, к Ленинграду…
14
На свалке царили тишина и запустение. Сорная трава проросла сквозь ржавые остовы машин, от мертвого неподвижного металла несло холодом. Горшков постоял, поежился на утреннем ветру, потом свернул с железнодорожного пути и начал пробираться в глубь свалки. Сразу стало сумрачно, как в лэсу: над головой нависали сплетения таврового железа, резиновых шлангов, тяг и тросов; земля была покрыта обломками рессор, снарядными гильзами, простреленными касками и противогазами. Горшков высматривал наименее поврежденные моторы. Это была тяжелая работа — иногда приходилось карабкаться на высоту в несколько метров, чтобы миновать глухой завал из танков и самоходок, иногда ложиться на землю и проползать между гусеницами тягачей.
Вот дорогу преградил длинный легковой «мерседес». Машина была примята наваленным сверху орудийным лафетом, стекла выбиты, задний мост вырван вместе с карданным валом, на покореженных дверцах нарисован черный орел под свастикой. Но не рисунок привлек снимание Горшкова, — даже в таком плачевном состоянии автомобиль сохранил динамичную обтекаемость кузова: его линии, стремительные и точные, плавно закруглялись и, казалось, звали машину вперед — они пробудили смутные воспоминания…
В облике каждого человека, в лице, улыбке есть что-то свое, неповторимое, присущее только ему одному. Проходят годы, седеют волосы, заостряются черты лица, меняется покрой одежды, но это «что-то» сохраняется… Так и автомобили: построила фирма свою первую машину — конструкторы придумали очертания кузова, «плечики» радиатора, инкрустацию облицовки, и как бы ни менялись последующие выпуски, в них всегда остается что-то от старой модели.
Горшков попробовал открыть дверку. Она не поддавалась. Тогда он лег на капот и через проем ветрового стекла прополз внутрь автомобиля.
Как ребра скелета, торчали оголенные стойки кузова, из прогнивших сидений выпирали ржавые пружины, в приборах были выдавлены стекла и погнуты стрелки, на сигнальной кнопке искривленного штурвала поблескивала марка завода — трехлопастный про-пеллер, покрытый голубой эмалью.
Рукавом комбинезона Горшков протер круглую пластмассовую кнопку сигнала, и она заблестела, как маленькое зеркало; тонкий пыльный лучик солнца, проникший через пробоину в крыше, оживил эмалевый пропеллер, сделал его выпуклым. Блестящая пластмассовая кнопка словно гипнотизировала, не позволяя отвести взгляд…
* * *Худышка подросток, у которого все торчало: уши, локти, лопатки, вихор на голове — завоевал сердца шоферов небольшого гаража. Он исполнял разные поручения: бегал за пивом, носил записки девушкам, усердно обтирал пыль с кузовов, драил никелированные части автомобилей. Шоферы кормили его ситником, воблой, баловали разноцветными плитками постного сахара, а между делом показывали ему и объясняли устройство автомашин.
Чуть свет Костя прибегал в гараж к дяди-Васиному «мерседесу», надевал резиновые сапоги, кожаный фартук и брался за работу. Нелегко вымыть машину пятиметровой длины и не просто: сначала надо отбить сильной струей комки грязи, присохшие под крыльями и на рессорах, а потом, держа в одной руке тяжелый шланг, а в другой тряпку, осторожно отмыть кузов и обязательно слабой струйкой, чтобы напором воды не испортить краску. Брызги летят за воротник, ударяют в лицо, руки стынут от холодной воды.
Но вот машина готова. Протертые лоскутом старой замши, сверкают стекла на утреннем солнце, а фары словно подмигивают: «Давай, давай! Заводи мотор, пока нет дяди Васи, и тихонько на первой скорости прокатись от стенки до пожаркой бочки».
Как-то в гараж пришел усатый человек в кожаной тужурке и шлеме с красной звездой. Костя наливал воду в радиатор.
— Это что за пацан у тебя, Василий?
— Говорил я вам о нем, товарищ комиссар. Старательный парнишка, хорошо помогает. Паёк бы ему положить надо.
Костя неотрывно смотрел на огромный маузер, подвешенный в желтом деревянном футляре к поясу комиссара.
— Что ж ты, парень, здесь болтаешься? Родители есть?
— Мама есть…
Садясь в машину, комиссар сказал:
— Приведи-ка завтра его ко мне.
Так Костя попал в училище. Здесь он понял, что в руках умелого человека металл становится послушным, поворачивай его как хочешь. Волнуясь, подошел к тискам, чтобы в первый раз перерубить кусок железа, и, конечно, молоток сразу соскочил со шляпки зубила. Костя попрыгал на одной ноге, держа во рту ушибленный палец, потом опять взялся за молоток. Зато как был рад, когда мастер, глядя, как он рубит тяжелыми точными ударами, сказал: «Ну, с этим совладел. Посмотрим, как пилить и шабрить станешь».
Пришло время, и Костя, стараясь держаться так, будто ничего особенного не произошло, положил на столик в конторке два отполированных металлических кубика. Мастер повертел их в пальцах, потом плотно прижал один к другому и опустил в керосин: когда кубики были вынуты, приложенные плоскости остались сухими. Мастер тщательно обтер кубики, перевернул их, сложил и снова опустил в ведерко. Так он проделал шесть раз, затем поправил очки, но посмотрел не на кубики, а на Костю.
— Долго делал?
— Долго, Иван Ефремович, четыре месяца. Старик вздохнул.
— Четыре. Другому этого за жизнь не достигнуть. — Он погладил Костино плечо. — Теперь можно и к станку.
Не было инструмента, которым Костя не пробовал поработать, не было операции, которую он не пытался бы проделать сам, и постепенно станки перестали ломать резцы, сверла, фрезы и подчинялись Костиным рукам. «Паяльником надо уметь расписываться», — говорил настырный мастер Иван Ефремович, и Костя научился на листе меди выводить расплавленным оловом свою фамилию. «Рихтовать железо надо под линейку», — говорил мастер, и Костя стучал по железному листу до тех пор, пока он не ложился, как линейка, на проверочную плиту. Так шаг за шагом, он шел к профессии мастера, которому на роду написано создавать главное орудие человека — инструмент.
Мальчик превращался в юношу, и мастера говорили: «у этого железо из рук не падает», Это считалось высшей похвалой. Но сердце Кости раз и навсегда было отдано автомобилю,
Вот он, вытянувшись во всю длину, застыл у подъезда, восьмицилиндровый красавец «мерседес». Весь он — скорость, полированный кузов сверкает хромом и лаком. Он неподвижен, но все его линии, стройные и легкие, так и бегут вперед.
За рулем дремлет дядя Вася. Костя неслышно открывает дверку и нажимает на руле пластмассовую кнопку с заводской маркой — эмалевым трехлопастным пропеллером. Звучит сигнал. Шофер потягивается и протирает глаза.
— Дядя Вася, я решил поступить в автомобильный техникум.
Совсем как прежде, дядя Вася вынимает из кармана сверток и протягивает бутерброд. Четыре года разлуки почти не изменили его, только волосы стали совсем седые.
— В техникум? Одобряю. Да кто устроит тебя? Комиссара нашего куда-то на Урал перевели.
— Ну и что же? — говорит Костя. — Теперь я и сам кое-что умею…
* * *— Костя-а! Дядя Костя-а!
